Раньше, когда в нем были силы, Флинт кричал. Но он устал кричать уже несколько минут, часов, дней или месяцев назад. Потому что камера Азкабана, где-то глубоко под землей рядом с Хельхеймом, а может быть высоко над бушующим морем, где можно найти дорогу в Асгард. Но именно здесь, словно зависнув в бесконечности, он слишком остро, почти физически, ощущает, что ничего нет. Он просто существует, какой-то Маркус Флинт, у которого есть свои мысли и мнения. Здесь, в этой черной дыре мира, не существует имен, слов, действий. Он просто есть, он некое что-то, абстрактное и ненужное, как сор на улице.
Раньше, когда в нем были силы, то Флинт кричал. Он кричал, громко и надрывно, извергал из себя ругательства, словно маггловский сапожник. Он искал выход, искал двери или окна, ему нестерпимо хотелось курить, и он не ел ни разу после того, как его посадили сюда.
Раньше, когда в нем были силы, Флинт кричал. Но за это в его маленькую комнатушку, существующую где-то в небытие, набивалась куча охранников, матерых и грубых сквибов, которые забивали его почти до смерти, словно больную свинью. Они пинали его ногами в тяжелых ботинках под ребра из-за ненависти, превращая их в битые осколки, режущие легкие. Они били его какими-то толстыми дубинками по голове из-за долга, дробя череп на куски, разве что мозг не вытекал через уши или ноздри. А иногда кто-то махал на него рукой и уходил прочь, читать свой гребанный «Пророк», не обращая на дикие вопли никакого внимания.
Флинт хотел достать этот ебаный «Пророк», чтобы узнать, сколько времени осталось до его казни, но сколько бы раз он не пытался отобрать желтую газетенку, сколько бы раз он не пытался сбежать – его ловили дементоры и высасывали душу, кусок за куском.
Ему кажется, что он уже мертв. Потому что его существование в этом кубе концентрированной ненависти ко всему и жалости к себе не назовешь жизнью. Флинт чувствует себя оболочкой, как тот же Барти Крауч, которого высосали всего без остатка, который в итоге скончался в состоянии овоща через пару лет.
Но у него нет таких радостей, потому что я посадили сюда, и он уже вроде как месяц здесь сидит, а может и год, а может и десять. Каждая минута кажется часом, каждый час кажется минутой; в Азкабане нет календарей или часов. Но чувство интуиции тут медленно загибается от информационного голода, а потом долго гниет внутри, от чего язык сухой и во рту кислый привкус.
Поэтому Флинт решает, что все время, что он тут сидит – это бесконечно длинный день. Он делал чем-то зарубки, но в итоге потерял это что-то, но на стене до сих пор зияют неровные четыре полоски, зачеркнутые пятой. И еще пять, и еще, и вся стена уже в этих зарубках, их не хочется видеть, а голова начинает сходить с ума, потому что волосы начинают раздражать, а в глаза словно мыла налили.
Вот так Маркус Флинт сходит с ума.
Ебаный Маркус сукин сын Флинт сходит с ума в азкабанской камере, меряя ее двуми маленькими шажками. Он умирает, минута за минутой, час на часом, день за днем. У него прилюдная казнь на рассвете десятого июня, а он не знает, какой сегодня день.
– Флинт, – слышно скорее со стороны двери, нежели из-под стены, где есть большая дыра. – Ты еще там?
Флинт же резко оборачивается на стук кулаком на толстой стене, он прилипает к ней ухом, жадно вслушиваясь в каждый потусторонний звук, практически самый первый с последнего избиения. Наконец-то чей-то человеческий голос, который кажется чем-то другим, чужим, не его. Словно из друга мира кто-то передает ему привет через тщедушное тело Драко Малфоя.
Он водит оледеневшими ладонями по таким же ледяным стенам, чувствует, как холодит небритую щеку, как замерзает ухо. И пальцы на левой ноге немеют, потому что правой колено стоит на койке, на которой не может спать – она короче его на фут или два.
– Малфой? Малфой! Живой, настоящий, сука…
Голос Флинта надрывный, словно он сейчас расплачется, но радостный, потому что там, за стеной – кто-то есть.  Но ему не верится, совсем, потому что перед глазами встают силуэты всех тех, кто был ему хоть капельку дорог. И он не хочет их видеть, не хочет вспоминать безжизненные голубые глаза Пенелопы, чья шея свернута под невообразимым углом. Он не хочет вспоминать труп Персефоны в братской могиле за секунду до поджога, потому что запах горячих волос и кожи сразу же ударяет по солнечному сплетению – Флинт начинает кашлять и задыхаться, словно что-то горит именно в его камере.
И когда он сползает на ледяной пол, когда он ложится разгоряченным лицом на него, то перед глазами встает чистый и светлый образ матери, который резко перечеркивает уродливая темная трещина.
Он снова кричит. Флинт снова заходится в никому ненужном крике, вопле, оре, вое, называть это можно как угодно. Он чувствует, что незачем жить, он наконец-то понимает, что потерял абсолютно все, что можно было и хуже уже не будет. Он не жалеет об этом потому что бессмысленно что-либо менять сейчас. Он должен принять свою не такую уж и постыдную смерть лицом к лицу, ведь он сильный, он Флинт и…
Когда он успокаивается, то садится на свою кушетку, подтягивая босые ноги на матрас. Он роняет голову в подставленные ладони, колет руки щетиной, пальцы запускает в немытые волосы. И смеется, как полнейший мудак, потому что ему смешно, черт возьми, он детство вспоминает.
– У меня был домашний эльф, и он как-то раз уколол меня иголкой, – хрипло говорит Флинт, не думаю о том, услышит ли его Драко. – На следующее утро его голова висела над камином в гостиной. Ты видел? Да ты видел, я тебе говорю, паршивец!
Еще не пришло время умирать. У них есть еще пара часов до рассвета.