о2.
1994, май.

Сердце прыгало под ладонью. Оно хотело вырваться наружу, подышать свежим воздухом. Ему мешали. Держали на месте, привязав к бренному телу, словно злую собаку к будке. Оно ныло и стенало настолько громко, что даже Маркусу было слышно. Этот гулкий стук, бешенный и разъяренный, въелся в мозг, прокручивался в голове, накладывался сам на себя, создавая эхо, как в пустом классе трансфигурации.
– Совсем охренела, дура?
Он чувствует, как его колотит, как Пенелопу колотит. Она сильно зажмурилась, из ее глаз льются слезы, она отчаянно вырывается и повторяет свою истерично-тихую мантру «отпусти-отпусти-отпусти». Она впивается ногтями в его руки, оставляя алые полукружья, шипит и отплевывается от своих длинных волос, которые попадают ей в рот.
– Перестань истерить, безмозглая идиотка!
Маркус не понимает, почему он не может ее и пальцем тронуть. Он хочет зарядить ей пощечину, звонкую и хлесткую, чтобы она пришла в себя и перестала тянуться к бортику.
Пенелопа чуть не сбросилась с Астрономической башни. Когда Маркус увидел ее, за бортиком, стоящую на мизерном выступе, у него сердце в пятки упало. Забилось туда, а кислород в его легких вышел, так и не успев сгореть до углекислого газа.
Все, что он смог – рвануть вперед, перехватить своими ручищами за талию и вытянуть из-за этого проклятого бортика. И слава Мерлину, что успел. Если бы желание покурить не пересилило, то Пенелопа была уже мертва.
Если ей, конечно, хватило бы духу. Она далеко не безбашенная гриффиндорка, как Джонсон или Спиннет.
Но все равно, как она додумалась?
– Пусти, Флинт! Пусти!
Маркус не выдерживает ее криков. От них кровь в венах стынет, в ушах звенит тройным отголоском и пальцы на ногах поджимаются. Он только сильнее держит ее, только сильнее прижимает к себе неосознанно – кто знал, что она такая сильная?
Но Пенелопа начинает успокаиваться, она просто рыдает в потолок, зажмурившись, некрасиво растягивая приоткрытый рот, показывая белые зубы и розоватый язык. Она перестает вырываться, сползает вниз, на пыльный пол, и Маркус отпускает ее, садится рядом и смотрит на ее заплаканное лицо.
У нее распухшие от слез глаза, покрасневший нос и кожа у уголков губ сильно шелушится. Она не замечает, что ее юбка немного задралась, а один гольф сполз. Пенелопа поджимает под себя ноги, прячет лицо в ладонях и замолкает – лишь плечи подрагивают, а изо рта вырываются судорожные всхлипы.
Маркус поправляет ей юбку, сам не зная – зачем. Расправляет ее мантию, отводит за ухо темные пряди и смотрит куда-то за нее, на озеро, где резвится фиолетовый гигантский кальмар.
– Какая же я дура, – всхлипывает Пенелопа, положив мокрую от слез ладошку на плечо Маркуса и заглядывая ему в лицо. – Настоящая, пустоголовая идиотка.
Маркус не знает, что ей ответить. Он молчит, смотрит на ее ладонь, зачем-то кивает и снова переводит взгляд на Пенелопу.
– Я же его люблю. А он так со мной поступил. Это унизительно. Он только о своих книжках и думает, бесчувственный чурбан!
Он прекрасно знает, о ком она. Они оба прекрасно знают, что речь идет о Перси.
И как она только умудрилась втрескаться этого чмыря, да еще и до такой степени, что готова расшибиться в лепешку?
– Он бросил меня. Прямо перед выпускным балом. Ты представляешь?
Маркус не представляет. Хотя, очень даже. Перси никогда не отличался тактичностью в разговорах с девушками. В прочем, не только с девушками.
Ведь она у него всего одна-единственная была. Вот она, умница-староста, плачет на плече у главного агрессора школы.
– Сказал, что я смешная. Что это глупо. Что лучше сидеть в библиотеке и глотать книжки, как мясные тефтели за обедом. Пока все развлекаются в последний день пребывания в школе.
Пенелопа отводит взгляд в сторону, убирает руку с плеча Маркуса и тоже смотрит на озеро. Она изредка шмыгает носом, утирая его тыльной стороной ладошки, но молчит, все еще поджав под себя ноги.
Маркус молчит в ответ, потому что ему нечего сказать. Он не имеет права распинаться по поводу того, что он же говорил или же, что все так и должно было кончиться. Его не особо интересовали шашни других учеников Хоге, потому что сам был больше занят со своими девчонками. Ему некогда шпионить за Пенелопой, а уж тем более – за занудой Перси, потому что квиддич отнимал слишком много времени.
– Он любит тефтели.
Пенелопа вздрогнула, поменяла позу и, обернувшись через плечо, странно посмотрела на Маркуса.
– Говорю, что кальмар любит тефтели.
Маркус смотрит Пенелопе в покрасневшие глаза, а она разглядывает его лицо. Он не знает, о чем она сейчас думает, что переживает, да и, в принципе, знать не хотел. Мысли, обоснуи своих действий – дело сугубо личное. А в личную жизнь других людей Маркус предпочитает совсем не лезть. Ну, кроме других личностей, конечно же.
– Перси говорил, что кальмары питаются планктоном.
После этой фразы Пенелопа как-то потемнела лицом, а на ее глаза снова навернулись слезы. Маркусу показалось, что он был готов встать и уйти. Или встать и побиться головой о стену, да посильнее, да побольнее.
– Перси твой – петух. Кальмар слишком большой, чтобы жрать здесь планктон, которого тут нет.
Пенелопа улыбается лишь уголками губ. Но, увидев эту улыбку, Маркус застывает на месте, не шевелясь и не дыша.
Именно так улыбалась его мать. Вот так, правда-правда, не приподнимая уголки губ, а опуская их. Такие улыбки на вес золота. А Перси – конченный придурок, если не замечал этого.
Хотя, они же о Перси говорят, а он дальше своих очков ничего не видит. Его жены, любовницы, подружки – книжки, и больше ничего не нужно. Наверное, ему весело тусоваться с неживой кучей неживого хлама.
Если бы Маркус был на месте Пенелопы, он бы сказал: «Вот и целуйся со своими книгами, им явно будет приятно».
– Пойдешь со мной на выпускной? У меня мантия новая.
Маркус чувствует самым большим придурком на земле. А Пенелопа продолжает улыбаться, а когда уже не может больше смотреть в его лицо, то отводить взгляд – немного застенчиво и смущенно. Она теребит пальцами краешек школьной юбки, и это кажется самым, что ни на есть, уместным.
И вся вот эта ситуация, до ужаса нелепая, трагичная и отчасти невозможная – уместная. Маркусу кажется, что все это правильно, так и должно было случиться, потому что Марс закрыл собой Сатурн и созвездие Овна сейчас очень яркое. И прочая такая ненужная, как фантик от вкусной конфетки, шелуха – глупости. Ну вот случилось. И правильно до задницы.
– Конечно.
Пенелопа заводит за ухо темную прядку волос, моргает и снова переводит взгляд на Маркуса. На Маркуса, который забыл, что ему нужно вздохнуть.
Он, конечно же это делает, он глупо и неуместно кивает, встает. Подает Пенелопе руку, помогая подняться с пыльного пола, и даже отряхивает ей мантию сзади.
Она предлагает ему пройтись к озеру и покормить кальмара тефтелями, но Маркус отказывается, вежливо и наигранно смущенно, что она покупается. Он ссылается на отсутствие тефтелей, на наличия важных дел, таких как квиддич или списывание домашки по травологии. Пенелопа кивает, и, сказав тихое «до встречи», спускается по винтовой лестнице, цокая невысокими каблучками своих туфель.
Когда снизу раздается скрип закрывшейся двери, Маркус вытаскивает обычные такие, маггловские сигареты и закуривает, усаживаясь на пол. Он прислоняется спиною к шершавой и холодной стене, прикрывает глаза и улыбается, как настоящий дурак. Потому что он вот так вот впервые помог кому-то с очень серьезной проблемой. Потому что его не обозвали горным троллем, не оттолкнули и не наорали «Флинт, да ты больной на голову!». Маркусу приятно, что Пенелопа обратила на него внимание, что она вот так взяла – и раскрыла ему свою чистую, словно белый лист, душонку.
Маркус улыбается, как настоящий дурак. Потому что у него впервые кружится голова от первой затяжки первой сигареты за день.

о4.
1994, июнь.

Оливер смотрит на него снизу вверх, быстро-быстро хлопает своими длинными рыжеватыми ресницами, и смотрит взглядом побитого оленя. Его ладонь, слишком горячая, лежит у Маркуса на предплечье, Вуд вцепился в его руку мертвой хваткой, не желая отпускать.
Маркус только обреченно вздыхает, закатывает глаза,  пытается сбросить руку. Он чувствует на себе этот липкий жалостный взгляд, он чувствует себя как под прицелом. Оливер умел выбить его из колеи, но он сам этого никогда не показывал – нечего Вуду знать о своей власти над самым главным агрессором школы.
– Почему, Маркус? Зачем?
У Оливера мягкий, слегка простуженный голос. Маркусу он нравится, он может слушать его очень долго без перерыва. Но только когда мозг не воспринимает информацию, а воспринимает только звуки, фоновые шумы.
Сейчас Вуд – не шум. Сейчас он вопрошает своими самыми любимыми словами, с придыханием произносит его, Маркуса, имя и облизывает губы. Он жмется, проводит своей ладонью обжигающей вверх, к плечу, заставляя кожу гореть даже через легкий балахон. Маркусу совсем этого не хочется, но он не может оттолкнуть вражеского капитана. Хотя, какой он теперь вражеский капитан, если бал прошел, экзамены наконец-то сданы, а послезавтра они уже уезжают на Хогвартс-Эксперессе по домам в свой самый последний в жизни раз.
И, возможно, никто больше никогда не увидится, даже он с Оливером может больше не повстречаться, ведь Маркус меняет место жительства, а Вуд этого не знает.
– Так ты согласен или нет?
Оливер отводит свой олений взгляд в сторону, что дает Маркусу спокойно вздохнуть. Он прикрывает глаза, утыкается макушкой в холодную колонну коридора третьего этажа. В школе невероятно тихо, словно он и Вуд – одни во всем это огромном замке.
Потому что только одно ощущение – замок пуст. Будто все уже уехали, вернулись домой, к своим родителям и родственникам, а вот про них совсем забыли.
Оливер медленно кивает на его вопрос, практически поставленный ребром. Зачем это нужно? Для чего? Чтобы Маркус наконец-то мог иметь хоть какую-то власть над Вудом? Чтобы просто знать, что тот и вздохнуть без него не может?
Ему кажется, что привязав к себе Оливера, он обязывается нести какую-то ответственность. Маркус не любит ответственность, по крайней мере, сейчас. У него и так много планов, а этим ритуалом он сделает для себя лишь лишнюю проблему, большую обузу, от которой будет страдать в будущем, когда станет совсем взрослым мужиком со своей судьбой, совсем не пересекающей с судьбой наивного гриффиндорца.
– Я попрошу Уоррингтона, он силен в такой магии.
Оливер снова кивает, будто окончательно смирился с тем, что ему предстоит. Маркус чувствует только невыносимый жар во всем теле, у него даже вспотели ладони. Они стали липкими и мерзкими, что желание помыть руки становится почти животным.
Маркусу душно и жарко, а он все еще стоит, вжатый в холодную колонну надоедливым Оливером. Ему хочется, наконец, оттолкнуть его и уйти на улицу, чтобы надышаться кислородом полной грудью, потому что здесь, в коридоре, он не успевает прогореть и выходит, не достигнув нужного пункта назначения.
Молчание затягивается, Оливер смотрит слишком долго, а тишина настолько многословная и громкая, что уши закладывает оглушительным писком. Маркус хочет все это прекратить, он, в принципе, в силах. Поэтому сжимает кулак, бьет Вуда прямо в бок, от чего тот чуть скрючивается, начинает шипеть и наконец-то выпускает чужое плечо из своих ошеломительно горячих пальцев, отлипает сам, такой же, как и его пальцы.
Вуд остается один в этом коридоре, потому что Маркус, не сказав ни слова, выходит в темное пространство коридора, освещенного только редкими факелами. Грязный свет причудливо освещает его широкую спину, искажая очертания черного балахона, слишком для него просторного.
Маркус не слышит, что говорит Оливер, не слышит его удаляющихся шагов. И все потому, что он бежит сломя голову, только завернув за поворот. И гром трагичного набата оглушил его уже давно.

Завтра отъезд домой. Все вещи уже давно собраны, сложены в чемодан. Автограф на кровати для своих преемников оставлен, а вот заначку с огневиски в Выручай стоит забрать. Хотя, куда он ее положит, там вроде целый ящик.
Боул с Дерреком неизменно сидят рядом, в совершенно идентичных позах, отражая друг друга словно зеркало, читают «Пророк». Уоррингтон уныло смотрит на пустующий преподавательский стол, постукивая пальцами по лакированной поверхности стола и изредка вздыхая глубоко и обреченно, что, в принципе, на него очень похоже.
Маркус смотрит в потолок, пасмурный и темный, сильно задрав голову, что даже начинает ныть шея. Он смотрит за тонкими ниточками молний, что вспыхивают то тут, то там, смотрит за редкими совами и филинами, который раскидывают по столам письма и газеты. Что за письма можно слать в последний день пребывания в Хоге? Родители, видимо, совсем очумели от отсутствия своих драгоценных чад. Но ему это не светит. Отец сухо поздравил его с успешной сдачей экзаменов в коротком письме, приложив к нему предложения о вступлении в квиддичные команды.
Его звали в «Торнадос» и «Соколы Сеннена». И он так хотел пойти к «Соколам», потому что весь состав – бывшие слизеринцы. И играли она так, как Маркус любит, грубо, жестко, с хорошо поставленной стратегией.
Но у него совершенно другие планы. Точнее, у отца на него.
– Флинт, проснись.
Хиггс потряс его за плечо, пытаясь привлечь к себе внимание. Маркус поморгал, перевел взгляд на записку в чужих руках, задал немой вопрос, мол, что хотел.
– Тебе сова записку уронила минут пятнадцать назад.
Обычная записка, написанная на обычном пергаменте обычными чернилами. Только вот почерк смутно знакомый, который Маркус не видел практически никогда.
Хотя, нет. Он помнит, у кого были точно такие же длинные хвосты букв. В феврале были спаренные Зелья с Когтевраном, а нужно было работать в паре. Маркуса приставили к Пенелопе, а она только и делала, что строчила в конспекте, когда ему приходилось нарезать корень мандрагоры тупым ножом.
Он прочитал записку, а потом перечитал еще пару раз, потому что смысл слов не особо доходил до него с первого раза – хоть сейчас было почти два часа дня, Маркус проснулся где-то полчаса назад. Точнее, встал, сейчас он все еще просыпается.
Пенелопа приглашала на Астрономическую башню за час до отбоя. Подкрепляла это тем, что вроде последний день, следующим же утром они все разъедутся и, может быть, никогда больше не увидятся. Маркусу, в принципе, не было бы жаль, что они с Пенелопой больше не пересекутся, ему будет больше досадно от того, что он все-таки не затащил ее в постель. Возможно, это звучит довольно пошло, откровенно и грубо, но почему-то именно это сейчас заставляет немного похандрить.
Маркус отрывает взгляд от записки и пытается найти Пенелопу. Когтевранский стол плохо виден из-за грифферов, но она все-таки отыскивается – сидит лицом к нему, поглаживая свою бурую сову. Она разговаривает с кем-то, нацепив на лицо очень серьезное выражение – видимо, разговаривает о том, куда пойдет дальше, после Хога. Вот у нее есть будущее, а у Маркуса его нет.
Пенелопа улыбается, поворачивает голову и смотрит на него в упор. Сам Маркус быстро отвел взгляд, что-то начеркал на записке с обратной стороны и, сложив ее в самолетик, запустил высоко-высоко, под самый потолок. Самолетик долго кружился, а потом медленно спланировал в руки Пенелопе красивой и частой петлей.
Маркус написал, что он придет. Пенелопа, прочитав лишь два слова, снова подняла голову и улыбнулась, как тогда, в башне.

Небо горит, облака солнце плавит. Рыжее, огромное, садится за горы, золотит гольца квиддичного поля, разбрызгивает огненные блики в темной воде Черного озера.
Волосы Пенелопы горят, как и небо, они теплые, пахнущие ромашкой и еще какими-то вкусными травами. Маркус не силен в Травологии, как и в маггловской ботанике, он ни бельмеса в этом не знает, поэтому думает только о раскидистых полях, залитых солнцем.
Наверное, это глупо, но кожа у нее куда нежнее, чем у ее однокурсницы Терезы, которая со времен распределения растеряла все свои когтевранские мозги, умея только трепать языком часами. И ладно, если бы по делу, но…
Нет, о Терезе сейчас думать неуместно и глупо. Ведь Пенелопа, такая простая и открытая сейчас, в этих маггловских джинсах, в светлом джемпере, она такая обычная, похожая на магглу. Но она чертовски красивая, хоть и не красит глаза карандашом, не мажет губы развратной красной помадой. Это больше всего нравится Маркусу в ней.
Он отзывается на каждое прикосновение, ее подбрасывает на месте от легкого мазка губами по щеке или шее. И это настолько сильно кружит голову, настолько сильно заставляет разум отключиться, что все глупые мысли выметаются из головы могильным веником – они не возвращаются.
Маркус упивается властью над Пенелопой. Ведь он знает, что если бы он был настойчивее тогда, на выпускном, она бы открылась, не оттолкнуло и все произошло намного быстрее. И этот раз мог бы стать вторым, а два – это в два раза больше одного, это же очевидно.
Да, он думает только об одном, только о том, как бы трахнуть кого-нибудь. А все потому, что он уже молодой парень, он старше всех студентов Хога, ему уже девятнадцать и в его возрасте уже давно строят карьеру или заводят постоянную девушку, с которой можно прожить год или два. Но Маркус застрял здесь, в этой школе еще на год, потеряв его, проходя заново программу седьмого курса, которую он знает уже наизусть. Поэтому и сдал Трансфигурацию на «Превосходно», что никто от него совершенно не ожидал.
– Почему, Маркус? Зачем?
Что-то обрывается и Маркус останавливается, отстраняется от тонкой шеи, оставив свою тяжелую ладонь на плоском животе.
Пенелопа смотрит затуманенным взглядом, у нее покраснели и припухли губы, она приоткрывает рот и глубоко дышит, успокаиваясь. Ее ноги лежат на его бедрах, Маркус чувствует их тяжесть; ему нравятся колени Пенелопы, как бы глупо это не звучало.
Но ее вопросы вызывают в нем бурю эмоций, гору воспоминаний и полнейший ступор. Потому что она произносит их точно так же, как это делает Оливер, только взгляд совершенно другой. Маркус хочет позабыть Оливера, навсегда и сразу, будто его и не было в его жизни, будто он не рождался вовсе.
Пенелопа делает все правильно – она тянется к нему, кладет прохладные ладони на затылок и целует сама. Стоп крана нет, его сорвало и Маркус летит вниз, по горе, по камням и кочкам, совсем растеряв свои, как многие говорят, тролльи мозги.

Когда Маркус выходит из поезда, то сразу же направляется к выходу с платформы. Но его останавливает какая-то маленькая девчонка с темными волосами и глазами Пенелопы.
– Дяденька, это вам.
Девочка тянет вверх свою маленькую ручку с зажатой в ней бумажкой. Маркус осторожно вытаскивает из ее пальчиков скомканный кусочек пергамента, разворачивает его, выпустив из рук ручку чемодана.
Прочитав записку, написанную женской рукой, он садится на свой чемодан и замечает, что девчушка куда-то делась.
Он так и сидит, как дурак, на платформе, пока та совсем не опустела, а Хогвартс-Экспресс уехал обратно, в Хог. Маркус все еще видит перед собой клубья дыма и запах угля.

о6.
1994, декабрь;
1995, март.

Впереди – огромный дом. Смотришь на него, а чувствуется только жгучая тоска и запах беды.
Маркус так и стоит за широким забором, огибающим этот старый особняк, курит, но заходить не торопится – ему не по себе.
Этот дом он называл своим. Когда-то давно, когда еще была жива Целестина, когда он был светлым, теплым, дорогим. Не по средствам – сердцу. И сейчас смотреть на него больно, черные и тяжелые тучи над ним сгущаются все сильнее и сильнее, хотя кажется, что дальше уже некуда. Дождя сейчас совсем не нужно, он только сломит его пополам, а на разговор сил совсем не хватит.
Калитка открывается сама, стоит только Маркусу подойти. Она уныло скрипит, бьет по ушам и нервам, от чего приходится морщиться и чуть ли не шипеть. И голове только одна мысль: лучше пустота.
И кажется, что в саду еще холоднее, чем на улице. Приходится кутаться в шарф посильнее, застегивать пальто на все пуговицы, но чей-то тоскливый вой, доносящийся со стороны леса, заставляет мурашки бежать табуном по спине, а волосы на затылке – вставать дыбом.
Дом внутри, то же самое, что и дом снаружи. В нем мрачно, свечи не зажигаются, когда Маркус проходит мимо них, поэтому, он начинает зажигать их сам, потому что в коридоре – полнейшая мгла, в которой и черт ногу сломит.
Он уже совсем забыл, где какие комнаты, хоть и не был здесь всего пару лет. А кажется, что целую бесконечную вечность, словно и не жил тут вообще никогда, что дом совсем не его.
На стенах, прямо под канделябрами, висят портреты его предков; они все как один – рослые, сильные, серьезные. В конце коридора висит портрет деда, он не спит, а отличие от остальных, он смотрит на него из-под густых и нахмуренных бровей, курит трубку и молчит.
– Привет, дед.
Рудольф перекладывает трубку в другую руку, облокачивается на раму локтем, сносит очки на кончик носа. Не верит.
– Какая встреча, Маркус.
Маркус кивает в ответ, смотрит на дедовскую мантию, на родовой герб слева, поближе к сердцу, на военную форму, выглядывающую из-под этой мантии, на ордена смотрит, блекло блестящие в скудном освещении. И трубку дымится, долго и пышно, но со временем затухает, теряет свою живость.
– Ты что этот сюда приперся, юный мой друг?
– За шкафом.
Дед усмехается, выпрямляется и проводит пальцем по кустистым седым усам. Маркусу нравится смотреть на Рудольфа, он кажется добродушным стариком. Но это только на первый взгляд.
– Женился? – спрашивает старик, откладывая свою трубку.
– Собираюсь, – отвечает Маркус, пожимая плечами.
Гомерический смех разносится по коридору, отскакивает от стен, накладывается сам на себя, а Маркус хмурится, засунув руки в карманы. Другие портреты начинают просыпаться и ворчать, но Рудольфу вообще на них наплевать, ему сейчас до простого весело, он не смеялся уже лет тридцать. Ему осточертело уже висеть здесь, в темном коридоре без дела.
– Полукровка, да? – отсмеявшись, спрашивает дед.
Маркус даже не удивляется, этот старик его насквозь видит, хоть и знал его лишь до трехлетнего возраста.
– Да, выпускница Равенкло, староста и круглая отличница.
– Рэндольф сам виноват, что не захотел женить тебя на Дафне, как желала твоя мать. Вот теперь и расхлебывай то, что сын женится на простушке, – Рудольф вздыхает, начинает протирать свои очки. – У Паркинсонов же дочь?
– Ага, Персефона.
– Вот на ней женись. По крайней мере, от нее детей нужно делать.
Маркус громко фыркает, мол, и без тебя знаю, дед. Рудольф только улыбается и машет рукой, говоря: иди, куда шел.
Он и идет дальше, у него в шах так и стоит хохот деда, который заглушает разговоры о нем других родственников.
После разговора с Рудольфом почему-то начинает вспоминаться планировка дома. Он вспоминает, где находится спальня отца, где его кабинет, где его любимая гостиная и даже кухня, с подсобкой для эльфов. Он туда и идет, на эту кухню, которая так и осталась светлой и чистой, он даже встречает своего личного эльфа, который сразу же его узнает. Маркус просит найти отца, привести его сюда. А потом, подумав, просит принести бренди, если он остался. Эльф кланится и трансгрессирует.
Отец приходит через три сигареты, выкуренные одну за другой, удивляется и застывает в дверях, не верит.
– Ты присаживайся, разговор есть.
На самом деле, разговаривать с отцом подобным образом не положено по этикету чистокровных волшебников, но Маркус в гробу его видел, поэтому, закуривает очередную сигарету, прикуривая от одной из свечей, которыми заставлен весь стол.
Отец совсем не изменился за все то время, что сын его не видел, он все такой же поседевший старик. Но сейчас у него совсем не пропитые глаза, да и выглядит он куда лучше, нежели год назад, при прошлой встрече.
– Тебе не кажется, что это, по малой мере, неуважительно – вот так заявляться ко мне и вести себя подобным образом?
Рэндольф садится напротив, сжимает пальцы в тугой замок, смотрит поверх очков – точно таких же, как и у Рудольфа – строго и серьезно. Строит из себя сильного, но Маркус только фыркает, вальяжно откидываясь на спинку стула.
– Отставим эти формальности, отец. Я уже не пятнадцатилетний мальчик, который должен бояться своего сурового папашу.
Эльф обрывает его своей громко-хлопковой трансгрессией, ставит на стол бутылку бренди, два бокала, и исчезает так же громко, как и появился.
Отец разливает спиртное по бокалам, пьет долго, смакуя, но не показывая этого. Маркус прекрасно помнит его привычки, поэтому назло ему пьет резко, залпом и решает перейти к делу, но его обрывают, Рэндольфа раздирает на поговорить, поэтому, его сын решает немного повиноваться.
– Женился?
– Собираюсь.
– И кто она?
– Тебе не понравится мой ответ.
– Может, скажешь, с какого она факультета?
– Равенкло. Была старостой.
– Внезапно, сын мой. Внезапно.
Маркус вздыхает, когда видит, что отец улыбается. Ему не нужна эта улыбка, ему от нее снова не по себе и вся эта напускная легкость после разговора с дедом мгновенно улетучивается.
Мать и дед – единственные, кто его понимали.
– Хватит строить из себя заботливого отца, которого интересует судьба сына, вылетевшего из семейного гнездышка. Мне нужны деньги.
Глаза Рэндольфа округляются, как и его рот, а лицо смешно вытягивается. Маркус под действием алкоголя не может себя сдерживать, поэтому он смеется, как ребенок. А зря.
Отец грохает своим огромным кулаком по столу, прямо как в незапамятные времена, когда он пытался усмирить бушующего сына. Странно, но это действует, его сын замолкает, напрягается и выпрямляет спину. Маркус разматывает шарф, подаренный Панси, кладет его на стол, чуть не сворачивая стоящий рядом бокал.
– Ты заявляешь ко мне в дом после двухлетнего отсутствия, ведешь себя, как полнейший хам и просишь у меня денег! Ты считаешь это нормальным, Маркус? Это переходит все рамки! Как ты вообще…
– Заткнись.
Рэндольф обрывается мгновенно, а на его раскрытых губах так и остаются несказанные бранные и не очень слова, но Маркус лишь смотрит на свои руки, на перстень свой смотрит, на высеченный в серебре герб. Ему хочется, чтобы мать не умирала, чтобы дед не умирал, чтобы отец не спивался, а Темного  Лорда и Пожирателей не было вообще. Никогда.
Он слишком многое хочет поменять в себе, в своей жизни, в своем прошлом, но у него нет возможности повернуть время вспять, чтобы, например, убить того же Волдеморта. Если бы не было его, не было разбитого корыта, которое он называет судьбой. И в эту трещину, зияющую насквозь, улетело все его светлое будущее.
– Ты нихрена не понимаешь. Если бы ты не начал пить, если бы ты не пошел в Пожиратели, если бы ты заметил, что мать умирает, то все было лучше, чем сейчас!
Маркус резко встает со своего стула, опрокидывает его, кричит. Он не стучит кулаком по столу, он только шумно дышит через ноздри, а его сердце бьется, как заводное, оглушительно громко, что уши закладывает.
– Это во всем виноват, отец. Верно говорят, что грешки отцов замаливают их сыновья.
Рэндольф молчит, скрывает в ладонях лицо и, кажется, плачет. Но это не так, потому что он нем, как рыба, он просто прогоняет в голове все то, что ему только что рассказал его сын.
– Ты примкнул к Пожирателям? – надломлено спрашивает он.
– Да. Меня хвалят, если тебя это порадует.
Маркус поднимает стул, ставит его на место, садится. И снова закуривает, нервно, тяжело, отворачиваясь от отца.
– Зачем тебе деньги?
– Не твое дело. Эти деньги – настолько же мои, сколько и твои. Могу распоряжаться ими как захочу.
Рэндольф зовет эльфа, просит принести денег, а потом наливает себе еще. И еще. Три бокала пьет.
Маркус не думает сейчас совсем, ему совершенно не жалко отца. Потому что он виноват, правда? Он все правильно сделал? Невиновных не бьют?
А какие они, к черту, невиновные? Они виноваты в том, что родились, виноваты, что жили и живут. На них вечно будет крест, клеймо, ярлык, которым они будут упиваться до самой своей смерти. Жалкой, в камере Азкабана, под сопение дементоров.
Он забирает мешок с галеонами и, не прощаясь, покидает поместье. Дед смотрит на него укоризненно, когда Маркус гасит свечи. Ему так и кажется, что Рудольф слышал их разговор, а может – и читал их мысли.
Как только нога переступает порог, как только он выходит за калитку – трансгрессирует, куда подальше от этого гнилого места.

Маркус щурится от едкого дыма сигарет, пытается разглядеть флоп. У него это получается очень плохо, потому что там либо трефа, либо пика, либо шестерка, либо восьмерка. И дама. Чертова дама.
Ему совершенно не везет, потому что ему вообще нечего делать со своими разномастными черными тузами, а когда на терне появляется бубновый туз, то он меняет свое мнение.
Первое, что приходит в голову – это поднять, что Маркус и делает, он поднимает на десять тысяч, но ощущение неправильности собственного хода его не покидает совсем. Ну и что, что сет? А вдруг у Кайла будет фулл хаус? Или флеш? Да и этот смазливый польский ублюдок Вацлав усмехается совсем недобро.
Маркус волнуется, честно, волнуется, как перед отбором в команду по квиддичу, но старается не показывать, а руки трясутся – это от того, что пьет много, да и работа такая, нервная. Да, она очень нервная.
– Эрик, не тормози! – Взрывается Джаред, пропуская торги. – Смотри, Флинт уже весь извелся.
Эрик старается не тормозить, выкладывает на ривер еще одну даму и усмехается, когда Маркус злобно шипит что-то в ответ Джареду, который скидывает карты.
Сам же Маркус, наконец, разглядев и флоп, и ривер с терном, понимает, что ему круто повезло, он поднимает ставку снова, когда видит, что бедный Кайл стучит по столу. И когда он видит, что ставка поднята, то поднимает свои глаза и смотрит жалко и устало, но показывает свой сет из дам, уравняв перед этим.
А Маркусу остается только ликовать, он кидает свои два туза, забирает огромную кучу из разноцветных фишек. Он понимает, что на сегодня все, хватит, меняет эти фишки и уходит домой. Надеясь, что его не убьют, с сорока кусками-то.

Маркус приходит на встречу, на полчаса раньше, потому что ему нужно собраться с мыслями. Он долго-долго курит, смотрит на кабанью голову, висящую на противоположной стене, думает, что нужно было назначить другое место, но уже поздно.
Можно было и вовсе не приходить, можно просто забить на все это к чертям собачьим, но как-то вроде нехорошо это. Хотя, когда это его останавливало, с каких пор он теперь интересуется чувствами окружающих его людей? Да и разве Пенелопа – это один из окружающих его людей?
Его окружают не люди, даже не нелюди, а просто оболочки тех людей, которыми они раньше были. Пожиратели наполнены лишь какими-то своими принципами и моралями, что сильно сказано, жестокостью и полным отсутствием давно уже черной души. Он и сам таким станет, но.
Но зачем он ищет встречи с Пенелопой? Он не видел ее год, наверное, или сколько там времени прошло. Он ушел, ушел в себя, свое дело, в свою игру. Ему никто не нужен.
От созерцания кабаньей головы его отвлекает Пенелопа собственной персоной. Она закрывает своим милым личиком мертвую морду, что, несомненно, приятнее. Маркус предлагает ей сесть, не здороваясь, не давая объяснений – только широким жестом.
Пенелопа сидится, смотрит на него немного холодно и безразлично. По крайней мере, она пытается так смотреть. Но Маркус только молчит, курит и ничего не предпринимает к завязке беседы.
– Что ты хотел, Маркус? – спрашивает она, сквозя беспокойством в голосе. – С тобой все в порядке?
– Я просто хотел тебя увидеть. Все нормально, – честно врет он, стряхивая пепел в грязную пепельницу.
На самом деле, все нихера не нормально, он загибается, убивает людей и играет в покер с мутными волшебниками.
А еще, ему совершенно противно от самого себя, ему осточертело все держать в себе, но он будет мучиться до последнего. Маркус ничего не скажет Пенелопе, потому что она слишком хороша для такой сгнившей правды, она вообще слишком хороша для него, а он держит около себя эту хорошую девочку, словно на поводке. Ее нужно отпустить, пусть она из утенка превратится в лебедя и улетит от него подальше, в светлый мир, где нет войны, крови и таких как он.
– Почему ты не отвечал на мои письма? Я волновалась.
Пенелопа плюет на подчеркнутую вежливость, холодность и неприступность, она и в самом деле за него волнуется, и Маркус видит это. Ему совсем не стыдно, нет, просто ему немного ее жаль.
– У меня… работа. Она отнимает много сил и времени, – отвечает он, затушив сигарету. – Будешь кофе?
Пенелопа оглядывается по сторонам, смотрит на грязные чашки в грязных руках владельца паба, который протирает их грязным полотенцем. Маркус лишь достает из кармана маленький термос, колдует над ним, возвращая размеры и, открутив крышку, наливает Пенелопе горячего и дымящегося кофе.
Она нюхает этот кофе, и по ее лицу сквозит какое-то нечитаемое выражение – видимо, учуяла спиртное. Да, в последнее время Флинт пьет, хоть и не шарашит алкоголь в сухую, разбавляет его кофе или чаем, но пьет регулярно.
Отпив глоток, Пенелопа немного морщится, но потом снова и снова отпивает ароматный напиток. Маркус только усмехается про себя и снова курит-курит-курит.
Они так и сидят в тишине – хотя, какая тут тишина – молчат оба, изредка кидая друг на друга взгляды. И он уверен, что каждая встреча будет такой же, потому Пенелопа ждет какого-то сигнала, как и он от Пенелопы. И это просто замкнутый круг, когда кто-то один из них должен выйти, чтобы вызволить другого.
Но она не спешит и он не спешит. Пока что рано, как думает сам Маркус.
Когда термос допит до последней капли – на улице уже совсем темно и валит мокрый снег. Март выдался на редкость холодным и мокрым.
Маркус понимает, что Пенелопа немного пьяна, потому что ее щеки горят, а язык чуть-чуть заплетается. Она рассказывает о своем поклоннике, очередном пациенте, рассказывает о своей стажировке, рассказывает о подругах, женатых и нет, чистокровных и не очень. Она рассказывает, что ей нравится работать в больнице и что Маркус ей очень дорог.
А он только иногда кивает в ответ, попадая в такт, ведет ее по пустым маггловским улицам, давая взять себя под руку. Пенелопа, как и он, живет в маггловском районе Лондона, только вот в разных частях города.
Он вызвался ее проводить, потому что в таком состоянии не стоит трансгрессировать – можно расчлениться или попасть неведомо куда. Поэтому, доведя ее до маленького коттеджа, Маркус помогает Пенелопе подняться по скользкой лестнице, потому что ее сапоги на каблуках – не очень надежная опора. Это она для него старалась?
– Пришли, – говорит она, выпуская его руку из своих объятий.
– Дальше сама справишься?
– Я не настолько пьяна, чтобы не перейти порог собственного дома, Флинт.
Пенелопа улыбается, кладет свою тонкую ладошку на сильное мужское плечо. Маркус ощущает толику ностальгии и миллиграмм паники.
Но он все же наклоняется, чтобы поцеловать ее на прощание. На слишком долгое прощание – с обветренными губами и женскими слезами.