Они облипают его со всем сторон, словно водоросли на темной глубине. Они налетают на него, словно голодные волки на кусок сочного и кровавого мяса. Даже палочки уже не используют, потому что все равно. В мордобое все равны.
  Маркус рвется из цепких и крепких рук, он врывается, словно атомная бомба. Из его рта вырывается заутробный вой, а подбитый глаз совершенно ничего не видит – заплыл. Он устал. Устал сдерживать один натиск этих долбанных буржуев, что просиживают свои стремительно отожранные зады в кабинетах. Устал получать удары в сплетение солнечное, поддых, по ребрам. Он просто банально устал, потому что все, что здесь происходит, что творится у отремонтированного фонтана – бойня.
  Настоящая бойня. Потому что он похож на труп, или мешочек с кровью – только ткни его в бок, зацепи локтем за плечо – кровушка потечет. Его избивают уже долго и методично, не скупясь на эмоции и нецензурные выражения. Конечно, они же быдло. Настоящее быдло, потому что чистокровных в Министерстве Магии не держат. Все чистокровные – мрази, предатели и слизеринцы. За небольшим исключением.
  Это место – оно ими кишит. Невероятно много грязнокровок и полукровок. Невероятно много. Флинту противно. Его тянет блевать от этого сборища народу, что похоже на один, живущий сам по себе, организм. С множеством глаз, носом, ртом, конечностей и волос. Мантии смешались в одно темное пятно, и тут он находит спасение. Долгожданный отдых хотя бы на пару ничтожных мгновений.
  Прилетает птичка. Какой-то тучный мужик устрашающе щурится, превращая свои и без того узкие щелки с бусинками зрачков в маленькие отрезочки. Маркус не может смотреть в лицо этому опротивевшему  мужику, поэтому просто ловит удар чем-то тяжелым по затылку. За покой он уплатил цену – сдал свое бренное тело долбанным Министерским.

  Он просыпается словно в Раю. Отовсюду льется чистый, сверкающий свет, а в воздухе пахнет Очищающими заклинаниями. Под его головой невероятно мягкая перина; воздух выходит из легких со свистом, но, слава Мерлину, боли нет.
  Такое ощущение, что он вообще не имеет тела. Ведь оно только оболочка, а Флинт сейчас – парящая душа. Парит там, далеко наверху, ищет золоченые ворота и свою мать. И, кажется, что вот она – светлое платье до колен показывает ее стройные ноги… Но это не его мать и то, что выше колен – далеко не платье. Это, черт возьми, палата, здесь стоит колдомедик, а на ней – халат. Маркус встает с мягкой койки, замечая, как она запачкалась от его крови, и невольно шумно вдыхает, когда встает на заболевшую ногу.
  Нет, он не в Раю. У него болит все; глазные яблоки, словно сухие проворачиваются в таких же сухих глазницах, голова раскалывается на тысячи осколков, рассеченная скула ноет, а ребра, будто, стерты в белоснежную пыль.
  – Мистер Флинт, я полагаю? – Мистер Флинт послушно кивает, закусываю губу. Он покорно стоит, буравит пол и расстегивает пуговицы темной рубахи.
  Только сейчас он поднимает глаза и кривит губы в странной, нечитаемой линии. В ней нет ни презрения, ни ненависти, ни издевательства, ни превосходства. А глаза – пустые. Совершенно. Зрачки только бегают по знакомому лицу, лижут взглядом молочную полоску кожи, что пересекает кривой лицо. И понимает, что Анна имеет преимущество. Она – колдомедик в больнице, может сделать все, что угодно. Он – поломанный, избитый анархист, непонимающий, что нужно стянуть с себя свою измазанную в крови рубашку, чтобы дать осмотреть тело, полностью усыпанное сеткой шрамов, оставшихся от частого Круцио. Маркус опускает взгляд на бейдж, что висит на нагрудном кармане и читает про себя – по слогам.
  Ан-на. Лис-бет. Двадцать лет.
  Флинт снова буравит пол взглядом, но молчит. Стягивает с себя ненужную тряпку, с неохотой открывая левое предплечье, на котором сереет дружок-череп со стервой-змеей. Метка уже успокоилась, она обесцвечивается, и через пару часов о ее существовании будут напоминать только еле заметные шрамовые контуры.
  Ему почему-то ничего в голову не лезет: ни здрас-те сказать, ни сказать, что беспокоит. Он просто молчит, пустыми глазами упираясь куда-то в левой плечо старшего колдомедика, как говорит сверкающий бейдж на нагрудном кармане. А губы так и продолжают кривить странную, нечитаемую линию, скрывая белые зубы и так и просящиеся на выход крики.

Он был далеко от мира сего. Его голову заполняла удушающая пустота, которая вытесняла ощущения. Он не чувствовал ни языков раскатывающей боли, ни бабочек легких прикосновений, ни лент обжигающих заклятий. Его голову словно затягивало в зыбучие пески, темнота давила на глаза и веки закрывались сами по себе. Маркус облизнул губы и шумно выдохнул.
  Пустота в голове давила титановой наковальней, тишина звенела в ушах тонким писком. Жар, настоящий жар разливался в его теле, смазывал, словно заржавевший пару лет назад механизм. Жар тек по венам медленно как текучая смола, наполнял, закупоривал. Легкие раздувались большими мыльными шарами, лопались от удушающей тьмы, разбрызгиваясь по стенкам его тела изнутри алыми каплями. Впереди горел яркий свет.
  Он попытался сделать шаг, но не смог – его держали за щиколотки горячие костлявые пальцы. Не было кожи, мяса, мышц. Только обжигающие кости и красно-синие ниточки нервов. От этого зрелища двоилось-троилось, мутнело внизу живота и становилось по-липкому страшно. Мокрый пот пробил спину, огромные и тяжелые капли громко падали и разбивались о темную гладь воды.
  Он стоял в воде, но не заметил этого сначала. Она было настолько теплая, что ее естество невозможно было ощутить. А эти огромные капли оглушали, превращали гладь в рябь, выгоняя тепло, оставляя лишь гадкий и пронизывающий холод.
  Свет гас с каждым мгновением. Флинт не понимал, почему пальцы осыпаются медной крошкой, когда он протягивает руки. Флинт не понимает, где он находится и что тут делает. Флинт понимает лишь одно: у него есть цель. Эта цель – дотронуться до шара угасающего света.
  Шар выпускал из себя струи-лучи. Настолько яркие, что они ослепляли. Настолько жаркие, что он плел под ними. Настолько родные и нужные, что продолжает тянуть осыпающие культи. Свет оказался силуэтом. Силуэт оказался женским. И в голове барабанила настойчиво мысль: это она. Она пришла за ним, чтобы забрать его из этого жесткого мира, в котором страшно. Она пришла забрать его из этого мира, в котором одиноко. Маркус тянется изо всех сил, падает в оглушающее ледяную воду и кричит:
  – Мама!
  Силуэт отворачивает светловолосую голову. Слышно пение грифов, что забирают силуэт, яростно впустив в хрупкие плечи матери свои огромные кости. Свет гаснет мгновенно, глаза заливает алым, его уносит под воду. Флинт кричит, надрывается даже там, на глубине. И она настолько далеко от глади, что стала рябью, что краснота на его глаза становится вызывающей. Голова лопается, как легкие.

  – Оставь, не трогай!
  Маркус ощущает под своим телом твердую кушетку. Маркус ощущает под своими пальцами хрупкое плечо. Его глаза, словно у мертвой рыбы – мутные, с белесой патокой на зрачках. Он слеп, он открывает и закрывает рот, словно немой. Не может и пискнуть.
  Он не слышит, потому что тишина давит на него всем своим исполинским весом. Он не видит, потому что краснота вызывающе алая. Он не говорит, потому что ему в горло запихали огромный кусок ваты, с привкусом керосина.
  Флинт бьется в крупной дрожи, а все его тело прошибает холодный и липкий пот. Он цепляется своими огромными пальцами за все, что может достать: за стенку, за покрывало, за Анну. За Анну особенно, он хочет, чтобы его хотя бы взяли за руку, хотя бы положили ладонь на плечо. Потому что ему страшно, ему жутко до одури, а кричать он не может.
  Наконец, рука цепляется за что-то изящное, за что-то хрупкое, за что-то живое. Его чужая ладонь – ладонь Лисбет. Он переплетает пальцы – свои и чужие – в стальной хватке, что костяшки белеют. Ему кажется, что если он выпустит эту руку, которая кажется спасительной веточкой для него, утопающего в каком-то непонятном приступе, то он умрет, потеряет рассудок и тело. Он страшится этого хуже всего, он часто дышит, упав на спину, и смотрит. Смотрит-смотрит-смотрит слепыми глазами в потолок, который далеко не белый, а устрашающе-алый.
  – Гиб-нет. Маленькая слеза, – шепчет Маркус в бреду. – Настиг-нет. Шею острая струна.
  Капает что-то в голове. Капает, как незакрытый плотно кран в сточную трубу. Этот звук сводит с ума. Словно барабанит по макушке, проделывая зияющую дыру. И через эту дыру выходит сумасшествие. Через дыру вытекает краснота и слепота с глаз. Он слышит, словно отошедший после контузии. Он говорит, словно с него сняли Силенцио. Флинт садится на кровати, смотрит на свою ладонь. Которой он сжимает хрупкую ладошку Анны. Он отдергивает ее резко, будто обжегся и смотрит ей в лицо, недоверчиво прищурившись.
  Лицо опаляет. Острые иглы впиваются в густые брови, в шрам на одной из них, в подбородок. Маркус сжимает губы в тонкую и бескровную линию. Он мертвецки бледен, а под глазами сразу же проявились чернеющие провалы под глазами.
  Он не спит около месяца. При каждой попытке уснуть – кошмар. При каждой попытке уснуть – приступ. Он пытался уснуть в кресле. На кровати. На диване. На полу. И каждый раз – бьется в истерике, зовет свою Целестину и хватается за все, что попало в холодном поту и явном бреду.
  Флинт хочет спать. Флинт не хочет, что Лисбет знала. От отчаянья и безнадежности – подминает под себя ногу, другую свешивает с койки. И прячет лицо в ладонях. Сильно растирает глаза пальцами, измазанными в запекшейся крови.
  Он не видит ни синяков на чужой ладони. Он не чувствует взгляда. Он чувствует обжигающе ледяную воду и горячие костлявые руки на щиколотках. У которых нет кожи, мяса, мышц. Только красно-синие сетки нервов.