Он чувствует себя крысой, которую загнали в угол, в тупик. На этом тупике висит круглый знак – кроваво-красный фон, а не нем белеет прямоугольник кирпича. Так и двоится в глазах этот знак, а потом – раз! – и железка падает прямо на него, придавливая всеми своими исполинскими размерами. Он пищит, брыкается и затихает через некоторое время.
И нет чувства защищенности, нет уверенности в своем убежище. Да какое там убежище – широкий ствол раскидистого дуба никогда его не спасет. Даже смешно. Как какое-то дерево может спасти?
Маркус слышит шаги. Маркус угрожающе хрипит, булькает кровью в горле, не может сказать и слова. Он пытается отползти, потому что голова чумная, хватается судорожно за бугристый ствол дуба, оставляя на руках ссадины и занозы. Он шипит, из его рта струится лентами кровь, а сквозь вату так и сочится густое и красное. Он так похож на крысу. Что хочет сбежать с тонущего корабля. Но он не сбежит. Он Флинт, мать вашу! Он подохнет тут от потери крови, от запинывания по яйцам, он рук этих милых дам, но не убежит. Он же Пожиратель, у него на предплечье горит Метка, о которой он уже забыл.
Его оглушают. И последнее, что он помнит – как тянулся из последних сил за улетающей в никуда палочкой. Какое это облегчение, друзья. Как же хорошо просто вырубиться, хотя бы мгновение, одно ничтожное, долбанное мгновение, не чувствовать леса над головой, под своим телом, боли этой, пинающий прямо поддых. Хорошо так – летишь себе в пространстве, где не нужны ни тело, ни все шесть чувств. Ты не существуешь. Ты – молекула.
Маркус не чувствует, как его связывают. Он все еще без сознания, все еще плывет по Млечному пути, молчит, закрыв глаза. Будто спит, а булыжник под его головой, как подушка.
В реальность его возвращает совершенно тихое, почти неслышимое, Эпискей. И вся эта реальность валится на него разом – кругом тяжелого знака, с красным фоном и прямоугольником кирпича. И возвращается вся боль, возвращается кровь, возвращается лес под и над.
Флинт невидяще смотрит куда-то сквозь девушек – на чернеющих зрачках еще пелена непонимания. Он чувствует, что рассек бровь, он поворачивает голову и встречается с залитым кровью булыжником своим многострадальным носом. Он отдается болью, резкое и беспощадной, вата выпадает, а кровь снова заливается в рот.
Он понимает, что связан. Он вспоминает, что было за минуту до и начинает усиленно брыкаться. Маркус яростно бьется, пытается развести руки, пытается порвать веревки. В голове взрывается громом каждый удар крови, руки быстро натираются толстыми и грубыми путами, почти срывая кожу и превращая кисти в настоящее, бурно пахнущее, мясо.
Флинт борется с этими долбанными веревками не на жизнь, а на смерть. Он опускает голову, яростно вгрызается в ниточки, пытается прервать, пережевать. Он шумно дышит, рычит, ругается, не чувствует, как кровь капает с лица, а рассеченная бровь заливает левый глаз до слепоты. И булькает, задыхается. Устал.
– Что ты здесь разнюхивал?
Маркус не отвечает. Он лежит на грязной земле, хочет отдышаться, но кровь продолжает булькать при каждом вдохе, словно заливаясь в легкие. Он скрипит при выдохе, закрыв глаза, словно у него в горле – заржавевший механизм. Он садится, все еще тяжело дыша, прислоняется к стволу раскидистого дерева спиной, откидывая голову. И сразу же получает палочкой в кадык.
– Отвечай, ну!
Он закашливается сильно. От уголков губ, вздернутых вверх текут тонкие струйки алого, помешанного с горькой и вязкой слюной. Флинт с чувством и гордостью отхаркивается, громко собирает все во рту и сплевывает в сторону. Не под ноги этим взбалмошным девкам. Потому что у него какие-то свои принципы в голове.
– Магглам так говорить будешь, сука.
Маркус жутко кривит некрасивые губы в некрасивой усмешке, пряча некрасивые зубы. Он едва заметно морщится, когда чувствует, как по живому проходятся веревки, уже пропитавшиеся его соками. И Флинт смотрит Лисбет в глаза – бесстыже просто пялится, выплескивая всю свою ненависть. Тонны, литры, бидоны ненависти, в которых очень хорошо разбавлена боль.
– Сделай это. Убей.
Он неуклюже приподнимает, впритык усаживаясь к дереву. Острие темной палочки упирается ему в грудь. Туда, где должно быть сердце. Туда, где барахлит несмазанный механизм, заходясь в безумном приступе эпилептика.