Стычка с братом, стычка с женой, стычка с Нарциссой Малфой, с Алекто Кэрроу, Долоховым...
Есть ли еще в этом доме кто-либо, кому удалось увернуться от всепоглащающей ярости Рудольфуса?
Долохов маячит поблизости, прогуливаясь по коридорам мэнора с таким видом, будто совершает променад по центральной улице Парижа, и Рудольфус, одновременно раздраженный и обрадованный, прихрамывая, догоняет славянина и идет рядом, заложив руки за спину: им по пути, по крайней мере, до лестничного пролета.
- Мисс Кэрроу тебя больше не побеспокоит, - любезно сообщает ему Долохов без всякого предисловия.
Лестрейндж не отвечает: он и так прекрасно знает, что Алекто больше к нему не сунется, что он как следует припугнул эту чокнутую шлюху.
- Женщины - странный народ, - не дождавшись ответа, как ни в чем не бывало, начинает Антонин, будто предыдущей фразы не существовало. - Импульсивный, страстный, слишком подверженный эмоциям. Ничто не имеет для них большую ценность, чем эти шаткие конструкции, называемые чувствами. Долг, честь, семья - для женщин лишь абстрактные категории, всегда готовые уступить под напором чувств.
Рудольфус, неожиданно для себя напоровшийся на лекцию о женщинах, недоумевает... Пока не вслушивается в слова Антонина. В том, что тот говорит, смысл есть: он и сам примерно такого же мнения о женщинах. Даже его жена - натура увлекающаяся, готовая играть в свои игры день напролет, готовая забыть о том, что составляет основу его, Рудольфуса, мироздания.
Несмотря на свой богатый жизненный опыт, Лестрейндж никогда раньше не задумывался об этом, предпочитая заранее определять женщин как легкомысленных и пустоголовых существ, никогда не осознавал, что это значит на самом деле. И теперь слова Долохова для него как откровение.
Славянин погружен в себя, его мысли не отличаются весельем, потому что, вопреки обыкновению, он не сыплет своими скабрезными шуточками. Для Лестрейнджа достаточно очевидно, что причина мрачной задумчивости Антонина в Алекто, учитывая ее бессвязные россказни утром, но спрашивать у Долохова, что же тому мешает пойти навстречу белокурой бестии Рудольфус не собирается. Антонин Павлович сам решит свои проблемы, а он, Рудольфус Лестрейндж, свои.
Когда в конце коридора Долохов разворачивается, чтобы пойти обратно, их пути расходятся.
Рудольфус возвращается в свою спальню, которую еще утром рассчитывал делить с женой. Несмотря на то, что эльфы как следует постарались, скрывая следы беспорядочных перемещений вещей Беллатрисы, Лестрейнджу кажется, будто что-то не на месте.
Он наливает в бокал огневиски, бросая взгляд на хронометр: время послеобеденное, вряд ли он понадобится кому-либо, а на случай вызова Лорда у него всегда есть Отрезвляющее.
И в последнюю очередь он ждет свою жену.

офф. С Антонином Долоховым этот монолог был согласован давным-давно, и вот вставлен сюда.

Одному Мерлину было ведомо, как Рудольфус уклонился от второго Круциатуса Беллатрисы, резко метнувшись вперед и вбок, превозмогая боль в нервных окончаниях всего тела, сменившую тупую боль в ноге.
Бессвязные выкрики жену, пощечина... Все смешалось для Лестрейнджа в один макабрический идиотизм, носящий имя Беллатрисы.  Что-то там ей наболтал Рабастан, умело довеля свояченицу до белого каления, что-то там она опять визжала о загубленных тридцати годах...
Лестрейндж бросил взгляд в сторону палочки, улетевшей далеко и теперь мирно покоящейся под стеклянными тарелочными осколками. Нет, до палочки не добраться, учитывая, как он неуклюже волочит свое ставшее слишком неповоротливым тело по ковру.
Но ему и не нужна палочка. С Беллатрисой ему не нужна палочка.
Еще один рывок, от которого мир сужается до булавочной головки, на конце которой Рудольфуса ждет продолжение боли...
Если он промешкает, то, судя по настроению жены, она выйдет из этой комнаты вдовой.
И Лестрейндж не мешкает, делая отличный бросок вперед, который сделал бы честь любому бывшему квиддичисту, и хватает Беллатрису за щиколотки, путаясь пальцами в шелковом вихре юбок, с силой стискивая косточки над краем туфелек.
- Ведьма! - рычит он, подгребая сопротивляющуюся жену под себя, упираясь плечом ей в руку, чтобы не дать наложить еще какое-нибудь проклятие из ее обширного репертуара. - Ты отправишься в могилу первой, чтобы подготовить там все, поняла, сука?
Боль постепенно уходит, отступает, оставляя его задыхаться над телом жены.

Конечно, действия жены сбивают Рудольфуса с толку. И конечно, его жена, эта подколодная змея, пользуется этим в полной мере: едва он чуть расслабляется, следя за ласковыми прикосновениями ее рук, она тут же вновь перехватывает инициативу.
Бессильно зарычав, чувствуя обвивающие его веревки, Рудольфус откатывается чуть вбок, а Беллатриса и вовсе толкает его, переворачивая на спину.
Он молчит, пока она что-то там щебечет, и теперь ее поцелуи больше напоминают поцелуй Иуды. Лестрейндж твердо вознамеривается молчать, но кое-что в словах Беллатрисы заставляет изменить его мнение по этому поводу.
И едва последствия уже не такого сильного Круциатуса оставляют его, Рудольфус спешно задает единственные интересующие его на данный момент вопросы.
- Так это что, все из-за Алекто? - неверяще спрашивает он, хрипя из-за перенапряжения, потому что силится разорвать веревки, царапает из когтями как дикий зверь, ссаживая кожу о толстую пеньку. - Из-за этой утренней сцены? Неужели ты ревнуешь?
Будь Рудольфус Лестрейндж хитрее, он не задал бы в лоб своей любимой супруге такой провокационный вопрос, но он не хитер, он прямодушен, а потому сделаного не воротишь.
И то, что ему кажется, будто Беллатриса ревнует его, ревнует до такой степени, чтобы взбеситься из-за сущих пустяков, его ставит в тупик. Он слишком привык, что для собственной жены он был пустым местом долгие годы, как не тяжело в этом признаваться. Что любые эмоции с ее стороны ему приходилось буквально выбивать силой. Что он уже почти примирился с заменой любви на ненависть, но теперь...
Эта непонятная ситуация внезапно остужает в нем боевой задор. Едва ли не впервые в жизни ему хочется сесть напротив жены и спокойно все обсудить. Ну или хотя бы обойтись без Непростительных.
- Между мной и Алекто ничего никогда не было, - стараясь говорить как можно мягче, хрипит Лестрейндж. - Я сразу сказал тебе об этом, еще утром. Никогда. Ничего. Если хочешь, я повторно предлагаю просмотреть мои воспоминания или воспользоваться легиллеменцией. Только Мерлина ради, прекрати врываться в мою комнату и крушить здесь все на свете!
И Мерлина ради, прекрати мне угрожать, иначе я за себя не ручаюсь, думает Лестрейндж, крепясь изо всех сил, чтобы не дать волне удушливой черной ярости вырваться из-под контроля.

Жена вламывается в его сознание с грацией взбесившегося гиппогрифа, но Лестрейнджа в достаточной степени измотан непрекращающейся болью в ноге и в достаточной же степени пьян, чтобы действия Беллатрисы не производили на него слишком большого разрушительного эффекта.
Ему нечего скрывать от супруги, и дело вовсе не в том, что жизнь Рудольфуса безгрешна и образцово-показательна. Дело в том, что во всей черной грязи, которую он именует своей жизнью, нет моментов чернее тем те, в которых жена была подле него. Ему попросту нечем ее удивить, да и нет такого желания.
И он попросту ждет, когда жена закончит.
Его отчасти интересует то, чем (как не скаламбурить?) интересуется Беллатриса. Сцены, которые она находит после того, как разобралась в утреннем инциденте, вызывают у него удивление: что она рассчитывает найти там, в этих воспоминаниях о недавних посещениях борделя?
Он холодно рассматривает происходящее, будучи одновременно в двух ипостасях, и от этого, как всегда, у него начинает побаливать голова. Серьезное усилие, да и жена, кажется, нагляделась на все, что хотела, и они вновь в его комнате.
- Извини, я была не права... Тебе было очень больно? То что я увидела...
Он смотрит на жену, чувствуя ее горячие руки на своем лице. Надо бы что-то сказать, но ему ничего в голову не лезет.
Он устал, он стар, в конце концов. День был тот еще, и у него даже нет желания орать. Старость, мать ее. Старость, которую он так хотел обмануть многие годы назад.
- Не было мне больно, не говори глупости, - ворчливо отвечает он, потягиваясь, чувствуя, как хрустит левое плечо. Обхватывая жену за плечи, он сталкивает ее с себя, впрочем, не грубо.
Приподнимается сам, садится, искоса рассматривая Беллатрису.
- Возимся тут как щенки, - он старается, видит Мерлин, так старается разозлиться, но запал прошел. Впрочем, стоит ему вспомнить, как предательски обманула его жена, как применяла к нему Непростительные...
Конечно, Рудольфус мог как никто в целом мире понять чувства своей законной половины: будучи ревнивым психом, он мог признать, что Круциатус - самое то, что слетает с языка в первую же секунду выяснения отношений, однако гордость Лестрейнджей не могла примириться с тем фактом, что жертвой мог становиться он сам.
С другой стороны, ревность жены заслуживала внимания.
Он рывком поднялся с пола и не более аккуратно вздернул на ноги Беллу. Если супруга и не была довольна подобным обращением, ему было наплевать.
- Уясни себе кое-что, - раздраженно замечает он. - Никогда больше не пытай меня. В следующий раз свои извинения ты произнесешь перед дьяволом.

Можно говорить о прогрессе. Жена определенно больше не сердится, раз лупит его почем зря вручную, а не насылает проклятие по-болезненнее. Как будто ему может быть больно от ее пощечины. От пощечины женщины, весящей едва не в два раза меньше, чем он.
Признав гнев супруги напускным, Рудольфус с большим успехом его проигнорировал, наблюдая за поведением законной половины. В таком состоянии, раззадоренная тем, что не может причинить ему боли, Беллатриса была больше похожа на юную девицу, впечатлившую его однажды много-много лет назад. Ради этого он не признался бы в том, что ему было больно, даже под угрозой Авады. А больно было, Круцио у Беллы выходило на зависть всем, даже Долохов отмечал ее особые успехи в боевке.
Никакой вины за собой не чувствуя, Рудольфус равнодушно пожал плечами на последние заявления жены. Истерики супруги, которыми был богат сегодняшний день, порядком его утомили, однако то, что Беллатриса, вопреки ожиданиям, не рванула прочь из комнаты, Лестрейнджа заинтересовало.
Он отошел к столику, задумчиво разглядывая невнятный клубок в кровати, каковым была его жена, плотно обернувшаяся одеялом от осенних сквозняков. Ну что за женщина!.. Сведет с ума, даже если изначально с психикой все было более чем хорошо, что уж говорить о Лестрейндже с его наследственностью.
Налив себе виски на самое дно бокала, Рудольфус рассеянно потер плечо, куда попал самый сильный Круциатус, почти наслаждаясь тем, что в кои-то веки что-то, хоть и иная боль, отвлекает его от застарелой ноющей боли в ноге.
Виски приятно обожгло рот и прокатилось по горлу, делая краски смазанными, а вечер перешедшим в новую фазу.
Плеснув еще огневиски, уже чуть больше, чтобы не терять это чувство редко достигаемой эйфории, Лестрейндж направился к кровати и грузно опустился на одеяло, практически рядом с тем местом, где по его представлениям должна была находиться талия жены. Запустив руку в ком, нащупал там костлявое колено Беллатрисы и настойчиво сжал его, поглаживая большим пальцем впадинку под коленкой.
- Беллс, плевать я хотел на то, что ты обиделась. Ты на меня по сто раз на дню обижаешься, что мне до того. Может, велеть эльфам твои вещи обратно перенести? Спать-то ты все равно тут осталась, чего зря поутру опять по мэнору в мятом платье шастать.
Он помолчал, затем допил огневиски, опустил стакан на пол и коротким Инсендио подпалил в камине заготовленные дрова. Весело затрещал огонь, выбрасывая искры на мраморный пол перед каминной решеткой.
- Да, может я все и не так делаю, - вдумчиво продолжал говорить Лестрейндж, глядя в камин. - Может, надо ходить за тобой хвостом, прощения просить... Но не могу я, Беллс. Да и ты не сахар. Такие уж мы, не переделаешь. Да и стары мы. И время не то. Нет у меня времени, Беллс, чтобы играть в эти твои игры, пойми. Нет у нас времени на медленные танцы.